Мы поём в переходах, нам двадцать, мы дразним смерть. Называем любовью похоть, чадим травой. Мы беснуемся так, что трясётся земная твердь. Мы не дружим ни с кем, а особенно с головой. От похмелья в затылке отбойные молотки, на измятой постели - следы безымянных тел. Мы до звона пустые, но думаем, что легки. Мы команда подонков и лузеров, шлюх и стерв.
Поделись сигаретой, достань из распухших губ. Ты такая смешная в позёрской своей тоске. Всё вокруг бесполезно и глупо, но все бегут к своей смерти упрямо, как в притче о мотыльке. И дерьмо ведь случается - люди такая дрянь, их надежда горит, даже если сломалась ТЭЦ. Проводи меня к чёрту, и голой постой в дверях. Мы счастливые твари, живущие без сердец.
Проторённой дорожкой от койки в дешевый паб, я иду, притворяясь осмысленно-деловым. Бестолковая молодость, праздная, как наваб, волочится за мной по напудренным мостовым.
II
Я пою над могилой. Мне сорок. Я видел смерть. Все мои друзья превратились в табачный дым. Танки так тяжелы, что трясётся земная твердь, где-то там на востоке, а нам же - болеть иным. Нам болеть от того, что родителей ждут гробы, что от боли не спирт спасает, а трамадол. От того, что любовь превратилась в рутинный быт, в отупляющий путь от рабочего кресла в молл.
Не гореть нам в Аду, не тонуть нам в реке Коцит, все дороги ведут в беспросветное Никуда. Проводи меня к чёрту, но всё-таки сделай вид, что осталась ещё хоть искра под грудой льда. Что осталась ещё возможность найти слова, отложив на секунду грядущий уже конец. Нам доступен лишь сон и тяжёлая голова. Мы несчастные твари, прожившие без сердец.
Всё, что было привычным: от дедовых сигарет до сухих васильков, замурованных в словаре, стало ценным настолько, что сил удержаться нет,
на потёртом паркете,
на битуме,
на Земле.
Всё, чего я хотел бы - вернуться на тридцать лет,
отряхнуться от пепла, очиститься от дерьма,
и с ребяческим пылом тому себе дать обет,
что меня никогда,
ни за что
не погло́тит тьма.
